Достоевский: штрихи к портрету

В.Г.Перов. Портрет Ф.М.Достоевского, 1872 г.

Следить за ходом беспокойной мысли Достоевского трудно и увлекательно. Нередко он раздражает своим упорным сопротивлением общепринятому, нежеланием признавать правила, взрывает прописные истины и затвердевшие штампы. А биография Достоевского для нас обросла мифами и стала своего рода романом. О том, как ориентироваться в этом интеллектуальном лабиринте, рассказала на лекции в рамках проекта «Университет, открытый городу» в Музее-квартире Ф.М. Достоевского Елена Пенская, руководитель Школы филологии НИУ ВШЭ. Для портала ВШЭ она дополнила свой рассказ фрагментами, не вошедшими в лекцию. Предлагаем вашему вниманию видеозапись лекции и «дополнительные материалы» в текстовом формате.

 

Неистовый читатель

Речь, стиль Достоевского заражены «чужим словом». Слово постоянно гримасничает, парирует.

В этих «читательских судорогах», читательском — почти «сладострастном» — неистовом поглощении сочинений своих современников и предшественников, подражаниях, а потом резких разрывах рождался автор, возникали собственные сюжеты. В этом плавильном котле споров мы видим, как снимается граница между художественным писательством, публицистикой Достоевского, между журналистикой, дневником, эпистолярией и романным текстом.

«…человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре — ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица», — говорит подпольный парадоксалист.

В мире Достоевского катастрофа, нелепость нередко выражают сущее, бесспорное — спорно, явное — сокровенно, простое — «мудрёно» и сложно, в противоречиях живет истина. В этом мире аксиома может стать парадоксом, а парадокс — истиной. Это те самые «обратные общие места», обилие которых у Достоевского возмущало Тургенева.

Каторга и ее последствия

Достоевский 1840-х и 1880-х. Сколько сломов судьбы, сколько роковых поворотов русской и европейской истории вместилось в эти несколько десятилетий, предопределивших катастрофы XX века? «Бедные люди», «Двойник», «Белые ночи». Ученичество, подражание и одновременно скандальный разрыв с литературными учителями, бунт против Гоголя. Первый успех, когда Некрасов, Григорович и Белинский, взахлеб читая всю ночь напролет роман в письмах «Бедные люди», на рассвете ворвались к автору с поздравлениями. «… Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом», — писал Достоевский позднее в «Дневник писателя».

Повествование Достоевского всегда захватывает острой, предельной искренностью. В этой публичной исповеди читатель может проследить, как реальные события прорастают в ткань романа, становятся нервом романного сюжета и его главной коллизией.

Искушение социалистическими идеями чуть не стоило ему жизни. В кружке петрашевца Дурова Достоевский несколько раз читал запрещённое «Письмо Белинского Гоголю». Ранним утром 23 апреля 1849 годаписатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл 8 месяцев в заключении в Петропавловке. Через восемь месяцев, проведенных в Алексеевском равелине, состоялся суд. Приговор к смертной казни на Семеновском плацубыл обставлен как спектакль.Вынося приговор, генерал-аудиториат ходатайствовал перед императором о смягчении приговора (для Достоевского — до 8 лет каторги); Николай I наложил резолюцию: «Четыре года и потом рядовым», но одновременно велел, чтобы условный приговор к расстрелу был театрально разыгран, со всеми подробностями. Государь чрезвычайно внимательно отнесся к сценарию и несколько раз уточнял детали. Эти минуты обретут бессмертие в рассказе Мышкина Епанчиным.

Достоевский знал взлеты и падения, восхищение публики и хулу критиков. «Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых» пришли в конце января 1854 года. После возвращения с каторги потребовался повторный громкий литературный дебют. «Записки из Мертвого дома» ошеломили читателей России. Они обозначили новый рубеж и в биографии Достоевского, и в сознании нескольких поколений.

«Дневник писателя» — это лаборатория, авторский журнал, где с 1873 по 1881 год Достоевский день за днем перемежает злые анекдоты, истории, рассказы и записки, горячие отклики

В «Записках из Мертвого дома» есть своя страшная арифметика: бухгалтерски подсчитывают количество палок, предназначенных для ссыльного, сортируют и калькулируют преступников, скрупулезно отмечают цифры, дни в календарях и конторских книгах.

На каторге выкристаллизовался тот круг идей и положений, к которым потом Достоевский всю жизнь возвращался, предоставляя своим героям еще и еще раз проживать собственный опыт, формулировать кредо.

«Я был в каторге и видал преступников, "решеных" преступников. Повторяю, это была долгая школа. Ни один из них не переставал себя считать преступником. С виду это был страшный и жестокий народ. ...Я видал их одиноко задумчивых, я видал их в церкви молящихся перед исповедью; прислушивался к отдельным внезапным словам их, к их восклицаниям; помню их лица, — о, поверьте, никто из них не считал себя правым в душе своей!» — снова и снова возвращался Достоевский к каторжным воспоминаниям в «Дневнике писателя» почти двадцать лет спустя.

Поиски неэвклидова пространства

«Дневник писателя» — это лаборатория, авторский журнал, где с 1873 по 1881 год сверхсгущенно и концентрированно в пространстве сотни страниц Достоевский упорно и постоянно день за днем перемежает злые анекдоты, истории, рассказы и записки, горячие отклики, памфлеты о неправде в судах, о крестьянском вопросе, о добровольцах, сражающихся в Болгарии, о Толстом и Добролюбове и т.д. Здесь апробируются самые важные его творческие постулаты. Неслучайно читателю предъявлен герой — альтер эго автора: он не может вынести зрелища людского горя, проклинает законы эвклидовой геометрии, согласно которым параллельные никогда здесь на земле, не пересекаются. Эвклидово пространство, так же, как и таблица умножения, отнимают воздух, утверждают порочную рациональность.

Удивительна сжатая, как пружина, увертюра к «Дневнику писателя». В ней речь идет о нынешних Хлестаковых, которые в отличие от своего гоголевского предшественника, врут спокойно, без зазрения совести…И вообще все спокойны и счастливы, изъедены самолюбием и каждый убеждён, что всё принадлежит ему одному. Но вот появляется какой-то зеленый юнец. Он застрелился, потому что не имел денег, чтоб нанять любовницу.

И вдруг внезапно ерничанье, издевка, едкий сарказм неожиданно сменяются совсем другой интонацией — вдохновенным пассажем о том, как гётевский Вертер, умирая, прощается со звёздами Большой Медведицы…О том, что герой или, вернее, его автор знал, что вся бесконечная красота таинственных Божьих чудес не выше идеала красоты, заключённой в его душе, что душа его вбирает в себя вечность, потому и роднит его с бесконечностью бытия. У нас, язвит он, разбивают лик человеческий «без всяких этих немецких фокусов, а с Медведицами, не только Большой, да и с Малой никто не вздумает попрощаться». «Неужели это безмыслие в русской природе?» Неужели никто не поставит гамлетовского вопроса: “Но страх, что будет там…”? С пронзительной ясностью открывается нам авторское кредо, заявлен тот постулат, на котором зиждется не только «Дневник писателя», но и всё остальное его творчество. Мир Достоевского рушится и созидается на наших глазах — это мир иных измерений. И за то, чтобы вырваться из нашего плоского пространства, где спокойно, рядом протекают параллельные линии, в книгах Достоевского равно сражаются и самые идеальные его герои, и самые трагические.

Переосмысление

Говорят, те, кто прошел «читательское» испытание Достоевским, прошел сквозь «крещение» его текстами, попали под их особое психологическое воздействие, заразились стилистически, интеллектуально.

Одним из таких проникновенных читателей был японский кинорежиссер Акира Куросава, снявший фильм «Идиот» в 1951 году — совсем в другую эпоху и в другой стране. Он заново переписывает практически все диалоги, вставляет сцены, которых нет в книге, меняет знакомые эпизоды до неузнаваемости. И эта работа тем наглядней показывает, насколько точно и глубоко он улавливает специфику романа. Режиссёр интерпретирует недосказанность Достоевского, — в романе не говорится, почему Мышкину взгляд Настасьи Филипповны показался знакомым, тогда как в кино появляются характерные слова: «Это был взгляд приговорённого к смерти». Снежная метель в фильме, чередование открытых пространств и закрытых помещений словно бы вызывают галлюцинации, те смещения и сдвиги, где сталкиваются, оспаривая друг друга, объяснимое и иррациональное. И вспоминается Мандельштам:

Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя:
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный луч-паучок,
Распуская на ребра, их сызнова
Собирает в единый пучок.
Чистых линий пучки благодарные
Собираемы тонким лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом.
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы —
Хорошо, если мы доживем….